English Deutsch
Новости
Мир антропологии

Происхождение и ранняя история вида Homo sapiens: новые биологические данные

« 1 2

Обсуждение и выводы

«Человек вошел в мир бесшумно, – сказал Пьер Тейяр де Шарден, – человеческий вид, несмотря на уникальность уровня, на который его подняла рефлексия, ничего не поколебал в природе в момент своего появления» [Тейяр де Шарден, 2002, c. 295].

В переводе на современный научный язык эта мысль звучит так: «Человек современного физического типа, сформировавшийся в Африке 200–150 тыс. л.н., не внес существенных изменений ни в индустрии, ни в адаптивные стратегии» [Деревянко, 2009, с. 77]. Никакой «культурной революции» в Африке, никакой – в Евразии. И здесь, и там – устойчивые локальные традиции, унаследованные от архаических гомининов. В огромной степени благодаря трудам А.П. Деревянко среднепалеолитический культурный мультирегионализм стал неоспоримым фактом. Революции (верхнепалеолитическая и все последующие, от неолитической до компьютерной) произойдут гораздо позже, но они уже не будут иметь отношения к антропогенезу.

Культурный рост, подобно росту объема знаний, происходит по экспоненциальному закону: чем ближе к современности, тем быстрее. Кривая роста на ранних стадиях идет почти горизонтально. Она устремляется вверх уже после того, как антропогенез завершается. Ясно, что человек современного типа должен рано или поздно проявить себя в «сапиентном поведении», но психологическая способность к нему – лишь потенциал, который реализуется с огромной задержкой, составляющей более половины срока существования Homo sapiens. Пока способность не проявляется в материальной культуре, о ней можно лишь догадываться.

Когда же потенциал наконец реализуется, это происходит поначалу лишь ненадолго. На среднепалеолитическом фоне явления типа стилбэя и хауисонс порта – яркие, но почти мгновенные вспышки. Их последующее угасание свидетельствует о том, что в ту эпоху адаптивная ценность подобных инноваций была не особенно высока. Эти исключения, подтверждающие правило, служат лишним доказательством того, о чем говорят генетика и антропология: здесь жили сапиенсы. Разумеется, они не вымерли – просто их материальная культура вновь стала неотличима от культуры архаических гомининов. Поэтому отсутствие свидетельств резкого взлета в других африканских (и евразийских) традициях среднего каменного века вовсе не обязательно свидетельствует об архаичности их носителей. Это и привело некоторых археологов к мысли о необходимости отказаться от понятия «сапиентное поведение» [Belfer-Cohen, Hovers, 2010; Shea, 2011].

Вполне вероятно, что никаких традиций обнаружимого в материальной культуре «сапиентного поведения» люди из Африки не вынесли. Единственное, что они вынесли – способность к такому поведению. И чем скорее мы оставим попытки синхронизировать биологические и археологические факты, тем менее противоречивой будет казаться наблюдаемая картина.

Возьмем ситуацию в Леванте. Разве смогли бы мы на основании археологических данных констатировать появление там сапиенсов 100 тыс. л.н.? Мустье у неандертальцев; то же самое мустье у сапиенсов – и это при том, что обе группы не просто имели разный физический тип, но и вели совершенно разный образ жизни. Как показал Э. Тринкаус, различия между неандертальцами и сапиенсами Леванта по уровню нагрузки на кости конечностей были громадными, а значит, обе группы резко различались по поведению [Trinkaus, 1992]. Но где отражение этого в материальной культуре?

Возьмем ситуацию в Европе. Этот континент изучен гораздо лучше других, и тем не менее, еще в последней трети ХХ в. археологам-мультирегионалистам казалось, что местные неандертальцы под воздействием культурных факторов и без каких-либо внешних импульсов превратились в сапиенсов [Григорьев, 1968]. Действительно, здесь, как и в других регионах Старого Света, прослеживается преемственность между среднепалеолитическими и верхнепалеолитическими традициями. О плавном переходе от неандертальцев к сапиенсам в Европе (во всяком случае, Восточной) говорили и некоторые антропологи. Лишь в самые последние годы им пришлось признать, что произошла смена населения [Smith, Ward, 2012].

Возьмем ситуацию в Новом Свете. Здесь не было архаических гомининов, не было среднего палеолита, соответственно, не было и базы для какой-либо преемственности. Первые палеоиндейцы появляются там, где их меньше всего можно было ожидать, – в частности, в Монте Верде. Это один из самых ранних памятников Америки, возраст которого 14,0–14,2 тыс. лет. От Берингии до центрального Чили – 15 тыс. км. На промежуточных территориях нет столь ранних стоянок. Затоплены ли они в голоцене или пока не найдены – неизвестно. Не приплыли же палеоиндейцы через Тихий океан, не прилетели чартерным рейсом! Исходя из здравого смысла, мы могли бы заключить, что палеолитическим людям незачем было совершать столь далекие трансконтинентальные миграции, если только они не спешили получить наследственное право владения новым континентом. Но факт налицо, с ним надо считаться. Американская модель – расселение путем далеких миграций (скорее всего, прибрежных), не оставляющих археологических следов – реальность, которую нужно учитывать и при реконструкции популяционной истории Старого Света.

Принять мультирегиональную теорию антропогенеза можно лишь ценой отказа от огромных достижений современной биологической науки о человеке. А вот обратное неверно. Принятие моноцентрической теории антропогенеза вовсе не требует отказа от неоспоримых достижений палеолитической археологии. Нужно только попытаться совместить то, что на первый взгляд кажется несовместимым.

Я не археолог и мне трудно назвать причину, по которой биологические реалии – в частности, ранние этапы популяционной истории Homo sapiens, – так слабо (пока) отражаются в материальной культуре палеолита. Могу лишь сослаться на мнение А.П. Деревянко [2011, c. 252], который указывает, что каменная индустрия Восточной и Юго-Восточной Азии «ни в коей мере не была примитивной или архаичной по сравнению с остальной частью Евразии и Африки. Она была ориентирована на экологические условия именно данного региона». Быть может, в этой недооцениваемой нами экологической ориентированности и кроется ответ? Возможно, именно она и создает иллюзию замкнутости локальных палеолитических провинций и отсутствия каких-либо внешних импульсов, в том числе и миграционных.

«Своеобразие и стойкость традиций, – писал Я.Я. Рогинский, – не должны были вести к абсолютной недоступности проникновения в эти общества людей с других территорий. Попадая в чужой коллектив, эти люди, конечно, должны были целиком подчиниться местным обычаям существования, но вместе с тем они приносили с собою и свои, иные мысли и навыки, которые незаметно, но органически врастали в ту среду, которая их ассимилировала» [1969, c. 163]. Добавим главное: они приносили с собою и свои гены.

Да, это кажется парадоксом: пришельцы демографически (вряд ли физически) вытесняют местных жителей, а местная культура, в свою очередь, вытесняет или ассимилирует культурные традиции пришельцев. Это немыслимо для позднейших периодов, но мы говорим о среднем палеолите. В силу своей зависимости от факторов среды, локальные среднепалеолитические индустрии обладали огромной инертностью. Они развивались по собственным внутренним законам, которые, видимо, очень нелегко было нарушить даже и миграцией извне, особенно если пришельцы не истребляли аборигенов, а сосуществовали с ними и перенимали их традиции. Нужны точнейшие датировки, детальнейшая стратиграфия и достаточно полная палеоантропологическая летопись, чтобы заметить разрыв постепенности (вспомним, как трудно было сделать это в Европе). Пока этого нет, нам остается повторить слова Тейяра де Шардена: первое появление сапиенсов в Евразии, как и в Африке, было бесшумным.

Мы порой склонны сравнивать мигрантов из Африки чуть ли не с европейскими колонизаторами недавних веков. А ведь у ранних сапиенсов не было ни ружей, ни лошадей, ни даже верхнепалеолитической технологии, позволившей их потомкам в более позднее время вытеснить неандертальцев из Европы. Все это появилось намного позже. А тогда, в среднем палеолите, было лишь одно – более совершенное мышление. Быть может, незаметное для нас и лишь впоследствии проявившееся в материальной культуре умение особенно удачно адаптироваться к местным условиям и было главной психологической и поведенческой чертой, обеспечившей сапиенсам «мирную победу»?

Закончу статью словами А.П. Деревянко [2011, c. 253]:

«Это мультидисциплинарная проблема, и в ее решении нельзя ограничиваться выводами только генетиков, или антропологов, или археологов. Только уважительное отношение к результатам, полученным коллегами из смежных наук, когда-нибудь приведет нас к истине».

Замечательные слова! Мне нечего к ним добавить.

 


1 Хотя споры о наличии или отсутствии неандертальских пережитков у людей из Младеча, Сунгиря, Лагар Велью или Пештера ку Оасэ идут уже много лет, никто не сомневается в том, что речь идет о сапиенсах в самом узком смысле слова.

2 Таксономический статус фрагментарной нижней челюсти с подбородком древностью более 100 тыс. лет из Чжижэня пока неясен (см. ниже). Во всяком случае, она явно не может заполнить собою хиатус между архаическими и современными представителями рода Homo в Азии.

3 Ведущие специалисты по мтДНК недавно усомнились в правильности своих методов и предложили то, что они назвали «коперниковской революцией» [Behar et al., 2012]. Суть ее в том, чтобы отсчитывать различия не от «кембриджской референтной последовательности» (то есть европейской), а от реконструированной предковой для всех сапиенсов. К каким последствиям это приведет – пока непонятно.

4 Попытка В. Эсварана обосновать выгодность современной анатомии по сравнению с архаической в акушерском плане [Eswaran, 2002], на мой взгляд (и на взгляд его оппонентов), совсем не убедительна.

5 Недавно, впрочем, некоторые генетики сочли, что темп мутаций завышался и, соответственно, давность событий популяционной истории занижалась [Scally, Durbin, 2012].

6 Возможно, метисация шла и в Восточной Азии, о чем свидетельствуют сапиентные, но с архаическими признаками черепа эпохи финального плейстоцена из Лунлиня в провинции Гуанси и Малудуна в провинции Юньнань (КНР) [Curnoe et al., 2012]. Ситуация здесь та же, что в Австралии: древность этих находок – всего лишь 11,5–14,3 тыс. лет – не позволяет считать их связующим звеном в гипотетической эволюционной цепочке от местных эректусов, ведь гораздо более ранние находки из Ниа, Тяньюаня, Верхнего Грота Чжоукоудяня и Люцзяна вполне сапиентны.

7 О «веддоидах» Южной Аравии и других группах, обитающих вдоль побережья Индийского океана и образующих мост между Африкой и Австралазией, писал еще К. Кун [Coon, 1939, p. 403, 429–430 и др.].

8 Принятие этой идеи делает мультирегионализм заведомо неконкурентоспособным.

9 Поражающий своим архаизмом моляр из Денисовой пещеры (он отчасти напоминает зубы хабилисов) не обязательно свидетельствует о чрезмерно архаичной внешности этих гомининов. Э. Тринкаус напоминает, что столь же архаичные моляры были у сапиенса из Пештера ку Оасэ [Trinkaus, 2010].

« 1 2

Интересно

Так, Э. Тринкаусу удалось построить модель репродуктивного потенциала женщин, погребенных в Пшедмости (около 25 тыс. лет назад). По этой модели подросток 15-16 лет женского пола не успел дать потомство, однако две молодые женщины должны были родить каждая по 2-3 ребенка, а самая старшая женщина — не менее 5.

Источник:  Бужилова А. П. К вопросу о семантике коллективных захоронений в эпоху палеолита. В кн.: Этология человека и смежные дисциплины. Современные методы исследований. М.: Ин-т этнологии и антропологии, 2004, с. 21-35.

Catalog gominid Antropogenez.RU