Смерть сына не сломила Томаса Гексли

«20 сентября 1860 года.

И вот этого ребенка, нашего Ноэля, нашего первен­ца, который почти четыре года был нам утешением и от­радой, в два дня унесла скарлатина. Неделю назад мы с ним возились и играли как ни в чем не бывало. В пят­ницу его головка с блестящими синими глазами, со спу­танными золотистыми кудрями весь день беспокойно ме­талась по подушке. В субботу вечером, пятнадцатого чис­ла, я внес сюда в кабинет его холодное, неподвижное тельце и положил на то самое место, где я сейчас пишу. Сюда же в воскресенье ночью пришли мы с его матерью свершить священный обряд прощания».

Нет сомнений, что Гексли получал много писем с изъявлениями соболезнования и писал ответы, одни бо­лее сдержанные, другие менее, а в общем такие, как по­лагается. Но одно письмо взволновало его до самых глу­бин души, исторгнув из нее настоящую исповедь, горя­чее оправдание своей веры — или, точней, своего неве­рия. Письмо было от совершенно постороннего человека: преподобного каноника Кингсли — романиста, поэта, авто­ра памфлетов и капеллана ее величества. Письмо, кото­рое Кингсли прислал в знак соболезнования, не сохрани­лось. По-видимому, он откровенно признался, что сам не мог бы перенести утрату любимого существа без твер­дой уверенности, что встретится с ним в иной жизни. По счастью, у него такая уверенность есть. Сильно раз­витое в человеке ощущение личности есть доказатель­ство того, что личность непреходяща. Возможно, Кингсли еще коснулся своих былых сомнений и внутренней борьбы, очень схожих с теми, какие пережил в юности Гексли, а также утешений, которые приносят работа и счастливая супружеская жизнь. И безусловно, с удвоен­ной прозорливостью писателя и родственной натуры он угадал душевное состояние Гексли в эту минуту горе­стного потрясения. Гексли отвечал:

«Мои убеждения в тех вопросах, о которых Вы гово­рите, их приятие или неприятие выношены за долгое время и имеют прочные корни. Правда, тяжкий удар, который на меня обрушился, как будто поколебал их до самого основания, и, живи я на два-три столетия рань­ше, я мог бы, верно, вообразить, что надо мною и над ними глумится дьявол и допытывается, много ли я выгадал, лишив себя надежд и утешений, к которым прибегает большая часть человеческого рода. На это у меня был и есть один ответ: «Нечистый! Истина превыше любой выгоды». Я перебрал вновь все, на чем зиждется моя вера, — и я говорю: пусть у меня одно за другим отни­мется все: жена, дитя, доброе имя, слава — я все равно не буду лгать».

Уильям Ирвин. Дарвин и Гексли. М., «Молодая Гвардия», 1973 г., с. 156-157.