Как современники приняли «Происхождение видов» Чарльза Дарвина

И подобно тому как биб­лия столько лет считалась трактатом по биологии и геоло­гии, так «Происхождение» сделалось трактатом религи­озным и этическим, а со временем также политическим и социологическим. Сами ученые не знали, как на него от­вечать — то ли с позиций науки, то ли с позиций бого­словия, — и нередко в совершенном неистовстве выска­зывали самые непоследовательные и противоречивые су­ждения. Редко случалось научному бесстрастию подвер­гаться столь суровому испытанию и столь бесславно из него выходить. То вдруг какой-нибудь зоолог объявлял, что готов прочесть эту книгу, но ни за что ей не поверит. То восторженный этнограф кричал, что в ней нельзя из­менить ни одного слова, но ни единого нельзя и принять. «Ляйелл, — писал Гукер, — положительно не в силах от нее оторваться». И однако, тот же Ляйелл жалобно упрашивал Дарвина ввести в книгу хоть самую капельку промысла божьего, хоть «крупицу пророческой благодати». Юэл писал, что эта книга слишком внушительна, чтобы критиковать ее поверхностно, однако не разрешил, чтобы хоть один ее экземпляр хранился в библиотеке оксфорд­ского Тринити-колледжа. Великий математик сэр Джон Гершель был уязвлен не столько безбожием, таящимся в самой основе естественного отбора, сколько мелочной не­ряшливостью, которая приписывается им матери-природе.

«Не закон, а сплошное вкривь да вкось», — грозно изрек он, нагнав страху на оторопевшего Дарвина.

X. К. Уотсон записал Дарвину, что он произвел величайший перево­рот в биологии XIX века, и в то же время огорчил его, прислав пожелтевший оттиск в подтверждение того, что сам высказывал очень похожие мысли уже много лет назад. Ф. Э. Грей считал, что «Происхождение» — это тот же Ламарк, и ничего больше, и решительно не мог понять, чего ради подняли столько шума.

«Происхождение видов», как уже говорилось, побуди­ло кой-кого из самых маститых ученых удариться в чи­стейшее богословие, хотя, где тут кончалось религиозное рвение и начиналась профессиональная зависть, подчас определить нелегко. Многие возражения происходили от неверного представления о том, что такое теоретический метод. Естественный отбор нельзя увидеть в действии. А раз так, он-де не более как пустое измышление. Впро­чем, в более специфическом смысле камнем преткновения был сам естественный отбор. Казалось, что он подменяет разумный порядок и целесообразность в природе случай­ностью или, как представлялось некоторым, чисто меха­ническим процессом. Строго ограничив свои богословские суждения рамками примечаний, Гершель в своей «Физи­ческой географии Земли» заявил, что ему лично нисколь­ко не претит мысль о том, что посредством научных за­конов вселенский разум объективно и безлико творит свое дело. Но ни вселенский разум, ни такое осмыслен­ное устройство, каким является органический мир, нико­им образом нельзя рассматривать как порождение слу­чая. Да, естественный отбор — остроумная гипотеза, но, разумеется, к ней нельзя относиться серьезно. В ней упущен изначальный и решающий фактор. Американец Аза Грей, горячий и искренний дарвинист, придерживал­ся того взгляда, что естественный отбор вовсе не означа­ет господства случайности, а, напротив, есть воплощение слепой необходимости, совершенно несовместимой с теизмом, если только не считать, что сами изменения протекают по предначертанному руслу.

Дарвин в своих письмах парировал эти нападки с ве­личайшим терпением, показав, между прочим, что, когда того требуют обстоятельства, он не отступит и перед ме­тафизикой.

Естественный отбор нельзя увидеть в дей­ствии? Конечно. Закон тяготения тоже нельзя.

Его вы­водят из результатов. Досталось от Дарвина и астроному Гершелю, которому понадобилось так много промысла божьего в биологии и так мало в астрономии. Впрочем, Гершель вообще брюзга. Когда Аза Грей с надеждой за­говорил о том, не могут ли изменения направляться кем-то стоящим над миром, Дарвин был само сочувствие, сама готовность понять. Но что поделаешь, когда очевид­но, что чем больше в изменчивости божественного про­мысла, тем менее правдоподобен естественный отбор. Ма­ло того, изучение домашних животных убедило его, что изменения совершаются без всякого предначертания свы­ше. Ну какой интерес богу потакать людям в такой бла­жи, как выведение голубя-дутыша или голубя-турмана? Когда нужно было отстоять целостность собственных принципов, Дарвин не медлил, но и не спешил углуб­ляться в область богословия. Он был очень рад, если кто-нибудь из лиц духовного звания подтверждал теизм его книги, но сам не склонен был этого делать.

В эпоху, когда о религии толковал каждый, когда атеисты не уступали в догматизме церковникам, а агно­стики писали толстые труды о своем неведении, Дарвин до конца дней не изменял тактичной и благоразумной сдержанности. Он боялся оскорбить сокровенные чувства верующих и считал, что его религиозные взгляды — это его личное дело, как для других викторианцев — их собственность. Когда на него слишком уж наседали, он нерв­но ссылался на то, что слишком нездоров, слишком занят, слишком стар, наконец, чтобы размышлять о религиоз­ных вопросах, или отговаривался тем, что это не его об­ласть, что он над такими вещами глубоко не задумывал­ся и ничего достойного внимания сказать не может. Но, понятное дело, когда столько людей вокруг него так мно­го об этом говорили, он не мог не задумываться на сей счет хотя бы чуточку, а может быть, и очень основательно. Под конец жизни он высказался откровенно в «Авто­биографии». 

Уильям Ирвин. Дарвин и Гексли. М., «Молодая Гвардия»,1973 г., с. 133-135.